Мир натюрморта

Думаю, не часто бывает так, что ху­дожник уже в начале творческого пути об­ретает в искусстве своё лицо. Чаще — по­степенное развитие и накопление художе­ственного опыта. По-моему, надо обязатель­но пройти многие этапы развития, и первый из них — освобождение от подражательно­сти, заученных приёмов, которые неминуемо становятся штампом. Раньше или позже, но возникает желание многое отбросить в поис­ках своего видения мира. Для меня этот про­цесс — долгий и неровный. После окончания в 1949 году Института имени В.И. Сурико­ва я долгое время был в растерянности. Пи­сал пейзажи, похожие по выбору мотивов и по манере работы на Левитана. Мучительно искал, пробовал и не находил того, что при­несло бы хоть толику творческого удовлетво­рения. Пожалуй, лишь в начале 1960-х годов я смог определить необходимое направление поисков.

Большое влияние в этом смысле оказало на меня участие в групповой выставке шест­надцати художников (1968).

Здесь впервые смог показать довольно много живописи и графики, увидеть их не в маленькой мастерской, а в большом зале, на расстоянии, сопоставить с работами то­варищей. Участники выставки В. Попков, К. Фридман, Е. Расторгуев, Е. Григорьева, Ю. Павлов и другие — художники очень раз­ные, но всех объединили дух поиска, жела­ние уйти от шаблона и готовых схем. Думаю, что эта выставка была заметным этапом в художественной жизни тех лет. Она вызвала много споров, а это само по себе — признак её художественного значения, её содержа­тельности. Вообще мне кажется, что группо­вые выставки — это очень важная и необхо­димая форма нашей художественной жизни, которая много даёт и художнику и зрителю. На больших выставках, где каждый пред­ставлен одной, в лучшем случае двумя ра­ботами, трудно судить об авторе — его вещь тонет среди множества других, да и впечат­ление от одного-двух произведений не только неполное, но порой не дающее правильного представления об основной глубинной на­правленности искусства художника. В груп­повых выставках обычно участвует немного авторов, объединяющихся по принципу вну­тренней близости, общей эстетической плат­форме или, наоборот, контрасту творческих индивидуальностей.

Следующая выставка «Шестнадцати» состоялась через семь лет (1975). На ней воо­чию можно было уяснить, что за прошедшее время было приобретено, а может быть, что- то утрачено её участниками. Для меня эта выставка — рубеж: после неё у меня чётко сформировалось собственное отношение к искусству. Она для меня — определённый качественный сдвиг в обретении собствен­ного мира, формировании своей манеры. Че­рез несколько лет на персональной выставке больше всего я показал натюрмортов.

На натюрморт я смотрю как на «синте­тическую» форму искусства. На мой взгляд, одним из самых выдающихся мастеров это­го жанра был Сурбаран. В его полотнах не только сам натюрморт как часть картины прекрасен своей лаконичностью, суровой выразительностью, но и все картины Сурбарана воспринимаются как прекрасный пред­метный мир. Под этим я подразумеваю, что в композициях в высшей степени присутствует ритмическая построенность всех форм. Его картины при внешней статике содержат вну­треннюю динамику и напряжённость.

Натюрморт — это тот жанр, в котором в наибольшей мере выявляется пластический строй произведения. Здесь нет сюжета в обще­принятом значении слова. Средства в натюр­морте настолько ограниченны, скупы и нели­тературны, что всё должно строиться только на ритме и гармонии, на чисто живописных средствах выражения. Иными словами, на­до решать задачу внешне вроде бы простую, кажущуюся незамысловатой, с малым коли­чеством компонентов. В натюрморте, как я его понимаю, очень отчётливо встают про­блемы живописи как конструкции и ритма, как формы в пространстве, гармонии цвета. Поставить натюрморт — это уже творческая задача, не менее важная, чем написать его на холсте. Именно в постановке рождается идея натюрморта, и, когда чувствуешь, что она удалась, нашёл что-то интересное, захватив­шее тебя, тогда появляется стимул для осу­ществления работы. По-моему, в натюрморте не меньше, чем в других жанрах, может быть воплощено отношение художника к миру, к проблемам, волнующим людей. Простые формы могут выражать настроения радост­ные, печальные, трагические. Натюрморт может быть и величественно-спокойным, и взволнованно-романтичным, и драматич­ным. Наверно, моя сосредоточенность на на­тюрморте пришла, когда, работая над пейза­жем и рисунком, почувствовав потребность в более полном выражении своих мыслей, я начал делать фигурные композиции. Но они всё время меня не удовлетворяли. Казалось, мир — мой, но не было ясной пластической идеи, а значит и формы. Вскоре понял, что в большей степени мне это удаётся в натюр­морте, где через одухотворенность вещей, через простые формы, через гармонию цве­та можно выразить бесконечное множество человеческих чувств. Затем у меня возникла потребность составлять натюрморты не из случайных предметов, а создавать эти вещи самому в том ключе, который ярче и полнее поможет выразить замысел. Я делал из шамо­та керамику — разные предметы, человече­ские фигурки, красил фон в разнообразные цвета, строил на столе в мастерской компо­зиции из сочетания архитектонических форм. Думаю, что подсознательно я стремился пре­вратить натюрморт в композицию форм. По­явилась интуитивная потребность уйти от тех традиций в живописи, которые прежде «пи­тали» меня, а теперь стали мешать. Я говорю о тех традициях нашего искусства, которые восходят к Сезанну и «Бубновому валету». Сейчас больше интересуют искусство античных росписей, фрески раннего Возрож­дения, древнерусская живопись. Обращаюсь к этому великому искусству не в попытке за­имствования чужих форм, а в стремлении об­ретения духа простоты и ясности стиля.

В рисунке моё отношение к искусству сложилось, быть может, даже раньше, чем в живописи. Увлёкся рисованием давно. Рисо­вал много с натуры людей, пейзажи; рисовал в метро, на улицах и бульварах, в мастерской. Много рисовал обнажённую модель. Обычно эти рисунки односеансные, построенные на быстром эмоциональном подходе к натуре.

Пейзаж имеет для меня несколько иное значение. Компоную его фрагментарно: два- три дерева, любимые мною московские дво­ры — интимные, таинственные весной, летом, осенью; освещённая солнечным светом старая архитектура. В особенности люблю пи­сать против света, когда резкие контрасты света и тени делают всё окружающее зага­дочным и прекрасным. Обычно рисую с на­туры одну или несколько пастелей или рисун­ков, а пишу композицию в мастерской долго. Натюрморт большей частью даётся гораздо быстрее. Я не буду оригинален, если скажу, что часто недопонимание специфики изо­бразительного искусства связано с тем, что к нему подходят с точки зрения литературы, сюжета, информации, а между тем уж если говорить о близости к каким-либо другим ис­кусствам, то напрашивается, в первую оче­редь, сопоставление с музыкой. У этих двух искусств очень много общего: ритм, гармо­ния, внутренний строй. Например, я бы со­поставил музыку барокко (Бах, Гендель, Ви­вальди) с живописью раннего Возрождения, хотя это и искусства разных эпох.

Трудно делать прогнозы на будущее, но хотелось бы в дальнейшем писать более сво­бодные и простые вещи. И если говорить о том, что значит следовать традиции, то, ду­маю, именно свобода выражения и просто­та — основной урок, который преподаёт нам великое искусство прошлого. Об этом гово­рит весь опыт, накопленный человечеством в художественном познании мира.